отрывок из книги Артема Тарасова "Миллионер"

Глава 15. КОРНИ
Моя бабушка Мария Георгиевна прожила до девяноста трех лет. Она
рассказывала удивительные истории, созвучные порой тургеневской или
толстовской прозе. Со стороны своей мамы, моей прабабушки, Мария
Георгиевна унаследовала фамилию Мелик-Гайказова. Приставка «Мелик» у
армян означает «сиятельный князь». И, следовательно, по этой линии
родословной моим прапрадедом был последний царь Армении - Гайказунь.
Прабабушка, сиятельная княгиня Наталья Николаевна Мелик-Гайказова,
жила вместе с семьей то в Санкт-Петербурге, то в Москве и была принята
при дворе его величества. Она имела теплые, дружеские отношения с
царицей Александрой Федоровной, супругой Николая II и любимой внучкой
королевы Англии Виктории. Положение Александры Федоровны в царской
семье всегда было сложным, несмотря на большую взаимную любовь между
супругами, которую они пронесли через всю жизнь. Эти сложности
возникали из-за драматических отношений царицы со свекровью,
императрицей Марией Федоровной, которая не принимала ее с самого
начала в качестве жены для сына Николая. Вместе с мужем, российским
императором Александром III, Мария Федоровна упорно отвергала свою
будущую невестку. Свадьба Николая II состоялась через три недели после
смерти отца… Наталья Николаевна Мелик-Гайказова познакомилась с
Александрой Федоровной еще до брака, на одном из светских балов в
Германии, во время салонной игры. Девушки встречались и после,
обменивались посланиями, делились мыслями о жизни. Она молила Бога,
чтобы Александра Федоровна согласилась на брак с Николаем Романовым и
смогла переехать в Россию. О том были письма между Алике и Натали, так
называли себя подруги, хранимые бабушкой вместе с фотографиями,
постыдно утерянными мной при поспешной эмиграции из России. Наследник
престола, которому было суждено стать последним русским государем
Николаем II, обожал Алике. Императрица Мария Федоровна же не любила
немцев. В девичестве датская принцесса Дагмар не могла забыть, как
Пруссия вместе с Австрией под водительством прусского короля
Вильгельма в 1864 году напала на Данию и отторгла у нее провинцию
Шлезвиг-Гольштейн. Но Николай настаивал на своем, угрожая в противном
случае вообще отказаться от престола. Хорошо знавший царя С.Ю. Витте
очень точно заметил: «У Николая II упрямство заменяло волю». Как
известно, Николай Романов своего добился, и принцесса
Гессен-Дармштадтская стала последней русской императрицей. По мнению
историков, большую роль в том, что этот брак состоялся, сыграла
королева Великобритании Виктория, подключившая в поддержку своей
любимой внучке всю мощь и изощренность британской дипломатии. Впрочем,
отношения свекрови и невестки продолжали оставаться холодными, чтобы
не сказать, откровенно враждебными. В январе рокового 1917 года Мария
Федоровна записывает в дневнике: «Если бы только Господь открыл глаза
моему бедному Ники и он перестал бы следовать ее ужасным советам!
Какое отчаяние! Все это приведет нас к несчастью!»
Натали Мелик-Гайказова держала светский салон в Москве. В их
особняке собиралась тогдашняя столичная тусовка. Это время уже ясно
помнила моя бабушка. Она рассказывала об этих вечерах - вспоминала
Станиславского и его манеру ставить развлечения собравшихся, будто в
театре; Немировича-Данченко и его интересные шутки и блистательную
игру в буриме; одного композитора, который часто приходил и всем
надоедал… - Он как войдет, так сразу же садился за рояль и играл,
играл, играл! Не давал возможности петь романсы, и приходилось
уединяться, чтобы поговорить. Музыка была неплохая, но ОН САМ! -
восклицала бабушка. - Что? - Такой неопрятной внешности, лицо длинное,
просто лошадиное. И ведь какая наглость! Позволял себе ухаживать за
мамой! Как же его фамилия? Вот ведь выскочила из головы! Дай-ка
вспомнить… - Ну все же, как же его фамилия, бабушка? - настойчиво
спросил я. Она задумалась, и вдруг ее лицо прояснилось: - Ах да!
Вспомнила! Рахманинов его фамилия! Точно! Рахманинов! Каков был нахал!
…Бабушка в молодости была красавицей и обладала от природы прекрасным
голосом, особенно замечательным тембром: «бархатным» драматическим
сопрано. Она брала частные уроки пения в Москве и Петербурге, и ей
всерьез предлагали учиться в консерватории, против чего папа
категорически протестовал: - Вот еще! Моя дочь будет артисткой? Этого
в нашей семье я не допущу! Мать - сиятельная княжна, а дочь -
комедиантка! Ни за что! Мария Георгиевна окончила пансион для
благородных девиц, и папа считал, что для девушки подобного
образования вполне достаточно. Она вспоминала свой выпускной бал.
Тогда первый раз разрешили пригласить лицеистов. Они пришли в серых
мундирах с золотыми пуговицами и при шпагах. Восточная юная красавица,
коей предстала их взорам моя бабушка, вызвала огромный интерес у
статных молодых людей. Один из лицеистов успел первым пригласить ее на
танец. Мария Георгиевна чувствовала себя Наташей Ростовой. Они весело
закружились по залу. Завороженная светом и музыкой, она смеялась,
закидывая голову назад, опираясь на руку лицеиста в быстром вальсе. А
он, восхищенный ее внешностью, в самом конце танца, улучив момент,
прикоснулся губами к ее уху. Мария Георгиевна резко остановилась и
влепила наглецу пощечину. Музыка в это мгновение стихла, и поэтому
звук от хлесткого удара разнесся по всему залу! Директриса пансиона,
наблюдавшая за воспитанницами, вскрикнула и, негодуя, позвала Марию
Георгиевну: - Как вам не стыдно, мадемуазель Мара! Что за воспитание?!
Мария сделала реверанс и с зардевшимся лицом произнесла: - Пусть он
сам объяснит за что! После этих слов она бросилась из зала под общий
гул собравшихся, обсуждавших ее поведение. Вся же историческая «соль»
данного события заключалась в том, что этим наглецом лицеистом был
родственник императора российского, сын великого князя Константина
Константиновича, который влюбился в Марию без памяти. Про сватовство
бабушка рассказывала массу трогательных историй. Они были такими
нереальными для советского времени, что воспринимались мной как
пересказ исторических романов. …Однажды в 1914 году Наталья Николаевна
решила съездить за границу и взяла с собой дочерей. Мария была
старшей, почти пятнадцатилетней девушкой, а младшая, Элеонора, семи
лет от роду. Цель поездки у Натальи Николаевны была наиважнейшая:
посетить салоны шляпок в Европе и обновить свой гардероб. Царский
рубль был тогда самой стабильной и дорогой валютой. За него давали
повсюду большое количество европейских денег. Если сравнивать с
сегодняшним днем, рубль тогда стоил более ста долларов. Поэтому
российская путешествующая семья в любой стране чувствовала себя с
рублями в кармане очень уверенно. В вагоне первого класса поезда
Санкт-Петербург-Хельсинки Мария Георгиевна столкнулась лицом к лицу с
молодым человеком. Они посмотрели друг другу в глаза - это была любовь
с первого взгляда. Ее захлестнула волна не испытанных ранее чувств.
Она прошла в купе, а он остался в коридоре вагона с желанием вновь ее
увидеть. И Мария это почувствовала. Она снова вышла из купе и
улыбнулась юноше. Они перебросились несколькими фразами по-французски.
Когда перешли на русский, девушка отметила иностранный акцент в его
речи. Когда бы Мария ни выходила в коридор, он всегда был там. И она
стала придумывать разные поводы, чтобы выйти из купе: то за свежим
журналом к проводнице, то посмотреть в окно с другой стороны поезда.
Разговор при этих «случайных» встречах не возобновлялся, так как их не
представили друг другу. В Хельсинки попутчик сошел вместе с остальными
пассажирами и последовал за семьей Мелик-Гайзаковых. Он поселился в
том же отеле и опять мог видеться с Марией по утрам за завтраком, в
поездках по городу и по магазинам, за полдником и обедами. Он иногда
кивал в знак приветствия, заливаясь румянцем, но к семье не подходил.
Наталья Николаевна вскоре приметила юношу. Да и как такому не
случиться, коли он следовал за ними повсюду и сопровождал
путешествующих по Европе уже две недели: в Австро-Венгрии, во Франции,
в Италии. Княжна сама подошла к нему и пригласила к столу. Это было
хорошим знаком. Напряженность в общении спала. В Венеции юноша улучил
момент и признался Наталье Николаевне в любви к ее дочери Марии. Он
тут же сделал ей предложение, первое в ее жизни. Наталья Николаевна
удивленно подняла брови и сказала: - И думать забудьте! Ей всего
пятнадцать лет! Этого никогда позволено не будет. Теперь я все поняла!
Если вы не прекратите всюду следовать за нами, я обращусь к
городовому. В ту же ночь они тайно съехали из гостиницы в частный
пансионат, а утром спешно покинули Италию, так и не насладившись
Венецией и не посетив всех шляпных салонов. Вскоре началась Первая
мировая война. Отвергнутый молодой человек был господином Ненадовичем
- личным адъютантом его величества сербского короля. Ему тогда едва
исполнилось восемнадцать лет. Переживая неразделенную любовь, он
упросил короля направить его добровольцем на фронт и получил
разрешение его величества. В первом же сражении Ненадович был
смертельно ранен и скончался в полевом госпитале. Очевидцы говорили,
что он искал смерти в бою…
* * *
Когда Марии Георгиевне исполнилось шестнадцать лет, к ней
посватался сын предводителя московского дворянства. Все началось на
балу у Морозовых. Следуя последней французской моде, там проводили
конкурс красоты среди приглашенных барышень. Каждой из них раздали по
номерку, присутствовавшие голосовали тайно. Мария просто блистала в
розовом платье с глубоким декольте. Гранатовая диадема на голове сияла
в отраженных лучах хрустальных люстр. Барышни танцевали и украдкой
поглядывали на мужчин, пытаясь определить, кто же проголосует в их
пользу. Азарт раскрепощал общество. Когда же барышням разрешили спеть,
Мария Георгиевна поразила всех своим удивительным голосом. Она спела
романс «Рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали…». Это
окончательно вывело ее на первое место. Сын предводителя вручал
победительнице бриллиантовую брошь работы Фаберже. Передавая ее в руки
Марии Георгиевне, он как бы невзначай коснулся пальцами ее запястья.
Приехав домой, сын предводителя тут же сообщил, что желает свататься к
Марии Георгиевне прямо на следующий день. Родители всегда потакали его
капризам, но тут, пожалуй первый раз в жизни, молодой человек
столкнулся с сопротивлением отца. Дело было даже не в малолетнем
возрасте невесты, а в ее национальности! - Несомненно, кровей она
благородных и веры нашей, православной, - говорил предводитель
московского дворянства сыну. - Однако ж, будучи моим сыном, вам,
молодой человек, надлежит жениться только на русской. И иного случая
мы допустить не можем. Видя серьезное противление своей воле, он
отправил сына в кадетский корпус на польскую границу - подальше от
столицы, впрочем, договорившись о приписке его к штабу российской
армии. Тем временем Марии Георгиевне стукнуло семнадцать лет.
Наступило самое подходящее время для замужества. Шел уже третий год
войны, неспокойный 1916-й. Новый жених появился совершенно неожиданно.
Он увидел ее на аллее бульвара издали, но этого вполне хватило, чтобы
прислать на следующий день приглашение на обед с намеком на
сватовство. Фамилия жениха была знаменитой не только в Москве, но и во
всем мире - Манташев. Ему исполнилось тридцать два года. Умерший
Николай Манташев пять лет назад оставил завещание, по которому старший
сын мог получить наследство только в том случае, если он женится на
армянке. Николай Манташев был первым российским олигархом. Армянский
предприниматель, выбился в люди из простых крестьян. Он прославился
тем, что во время кризиса скупил в Баку нефтяные месторождения и
вскоре стал третьим в мире после Нобеля и Ротшильдов экспортером
нефти. Николай Манташев умер в 1911 году, завещание оставалось в силе,
о нем все знали и говорили, а сын все никак не женился. Получив это
известие, отец Марии Георгиевны - Георгий Христофорович был очень
возбужден и обрадован. Хотя сам он происходил из мелких дворян, однако
твердо верил в буржуазное будущее России, и поэтому нарождающийся
класс предпринимателей был для него и желанным, и близким. - Что вы
так это восприняли? Надо радоваться! Это же сам Манташев! - говорил он
жене и дочери. - Ни за что! - восклицала Наталья Николаевна. - Я свою
дочь этому старому развратнику не отдам! Мне дела нет до его
миллионов. - Ну что ты, Натали! Подумайте хорошенько! Любовь пройдет,
а что останется? Останутся миллионы. Ты и представить себе не можешь,
какая жизнь ждет нашу дочь с Манташевым! Он же все унаследует… - Я и
слышать такие речи не хочу! - сопротивлялась Наталья Николаевна
уговорам. - Я и видеть его не хочу, чтобы ноги его в нашем доме не
было! Вот увидишь, Георг, я его на порог не пущу! Родители спорили, а
Марии Георгиевне было даже весело. Она толком не рассмотрела Манташева
на бульваре и понимала, что в этой ситуации мама ее сумеет защитить.
Наконец отец сдался: - Хорошо! Бог с вами! Но на обед приглашение мы
можем принять, из вежливости? - Договорились. Пойдем на обед и на этом
все заканчивается. А сами позвать их к себе забудем! - сказала Наталья
Николаевна, соглашаясь на компромисс. Подтверждение о визите было
отослано. На следующий день внизу перед домом остановился присланный
Манташевым один из самых дорогих московских автомобилей. Наталья
Николаевна фыркнула, сама в авто не села и не позволила это сделать
дочери. Она велела запрячь собственный выезд, а Георгий Христофорович
с наслаждением раскинулся на заднем сиденье чуда техники с рычащим
мотором. Гостей встретили на Мясницкой и проводили в гостиную. В
огромном мраморном зале был накрыт столик на шестерых. К обеду
присоединились и мама жениха, и его дядя, выполнявший роль главы
семейства. В лучах солнца, проходивших через витражи стекол, золотая
посуда, на которой обедали, отливала темной матовой желтизной. Перед
каждым прибором на столе был сооружен хрустальный бассейн, в котором
бил вверх на десяток сантиметров фонтанчик из французских духов.
Аромат распространялся по всему залу. Наталья Николаевна восприняла
все это как проявление полного мещанства, отсутствие вкуса и культуры.
Так позже она и комментировала этот прием. Напротив стола у стены
располагался белый рояль, но мама строго запретила Марии Георгиевне
петь. Она поймала на себе взгляд дочери, которая молча подтвердила
согласие с материнским запретом. Впрочем, волнения оказались
напрасными. Манташевы не планировали самостоятельно музицировать.
Просто для развлечения гостей было приглашено несколько артистов из
Большого театра. Их имена сегодня известны более, нежели имя хозяина.
На обеде у Манташева весь вечер пели романсы и арии, развлекая гостей
и хозяев, Шаляпин, Собинов и Нежданова. В руке и сердце Марии
Георгиевны Манташевым было отказано.
* * *
Конечно, семья моей бабушки тоже была не из бедных. Георгий
Христофорович одновременно находился на государственной службе -
работал главным инженером электротехнического управления Москвы и в то
же время владел семью доходными домами, большим имением под Москвой,
заново отстроенным после пожара 1900 года. Мистическая и таинственная
история того пожара осталась у меня в памяти из рассказа моей бабушки
на всю жизнь. Усадьба прадеда не отличалась уж очень изысканным
благополучием от соседних, но в целом имение было зажиточным, земли
вокруг ухоженными, а сам дом с колоннами производил солидное
впечатление. У фасада была разбита круглая клумба с цветами, и
дворецкий встречал гостей в ливрее, слегка наклоняясь, когда открывал
двери экипажей. С задней стороны дома тоже были колонны, от которых
мраморные ступени вели в сад к заросшему пруду, где водились караси.
Когда хотелось жареной рыбы, на огонь ставили сковороды, а пока они
нагревались, кучер Тимофей успевал закинуть удочку и выдернуть десяток
карасей, которых чистили наскоро и тут же клали на раскалившиеся
сковородки. Достопримечательностью усадьбы слыли две уютные гостиные:
розовая и голубая. Все в этих залах соответствовало их названию:
розовые и голубые гардины, стены, декорированные цветным китайским
шелком, мебель, обтянутая гобеленами под цвет, и потолки, закрытые
собранной в центре тканью. Даже специально заказанные фирме «Блютнер»
и привезенные из Германии рояли были голубым и розовым в полной
гармонии с обстановкой. В гостиных собирались вечерами - то в одной,
то в другой, играли в карты, музицировали, встречали заезжих гостей из
столицы и помещиков из соседних усадеб. И дня не проходило, чтобы к
ним кто-нибудь не наведывался. А иногда собирались многочисленные
поклонники Натали, не очень стесняясь ее мужа в своих ухаживаниях за
княжной. Больше любили голубую гостиную, основной примечательностью
которой были венские часы. Купленные более ста лет назад, они занимали
всю стену. В центре располагался круглый золотой циферблат, а по обе
стороны от него две человеческие фигуры в полный рост: женщина в
голубом бальном платье с кринолином и мужчина в голубом смокинге.
Фигуры эти были выполнены настолько правдоподобно, что выглядели
живыми, и входившие в гостиную впервые часто здоровались с ними, к
общему смеху присутствующих. Насколько известно, часы никогда не
ходили и украшали зал декоративно. Их пробовали чинить, но тщетно. В
механизме непонятного принципа действия, видимо, отсутствовали
какие-то важные детали. И вот однажды, когда семья и гости в очередной
раз собрались в голубой гостиной, вдруг раздался бой часов! Это были
два отчетливых громких удара - глубокие по своему звучанию и низкие по
тону: боммм (пауза), боммм! Вмиг все перестали разговаривать и,
потрясенные, уставились друг на друга, ожидая продолжения. Но больше
ничего не произошло. Только два удара часов… Событие это так и
осталось бы событием незначительным и со временем стерлось из памяти
собравшихся, если бы не одно обстоятельство. Ровно в два часа ночи
загорелась усадьба! К счастью, обошлось без жертв. Но пожар, который
начался в голубой гостиной, вскоре охватил весь особняк, сгоревший
вместе с часами и всем имуществом дотла. Для строительства новой
усадьбы прадед пригласил итальянских архитекторов. Роспись потолков
была заказана господину Лансере, который уже заявил о себе среди
московской знати воплощением нескольких удачных проектов. На этой
почве и произошло знакомство с семьей Егиазаровых, с которой вскоре и
породнились…
* * *
Один из сыновей Егиазаровых - Владимир, или, по-армянски, Ваган,
был поразительно красив. У него были редкие для людей армянской
национальности серые глаза, черные льющиеся волосы, статная фигура.
Владимиру было тогда двадцать пять лет, а он уже служил и имел чин
поручика. Кроме того, происхождения был дворянского, что очень
устраивало Наталью Николаевну. Мария Георгиевна сама серьезно
увлеклась красавцем Владимиром. Она согласилась на тайную переписку с
ним после мимолетной встречи на балу у Головниных и девятого по списку
танца, ангажированного молодым дворянином. Тайный курьер доставлял
запечатанный родовой печаткой конверт прямо на кухню, где фрейлина Ида
его забирала и передавала своей воспитаннице, всякий раз грозясь
сообщить мадам. Мария Георгиевна заливалась румянцем, тайно читала
послание, спрятавшись у себя в будуаре, а потом писала ответ и прятала
его за оградой, откуда всякий раз его и забирал курьер Владимира. Он
присылал ей в письмах неплохие сонеты, признавался в любви с первого
взгляда, мечтал о встрече, просил сообщить время и место, когда и где
она собиралась быть. Она отвечала ему взаимностью и ждала этих
посланий каждый день. Наталья Николаевна, конечно, была в курсе
происходящего. Фрейлина Ида и мадемуазель Маршан - две гувернантки -
давно заложили Марию Георгиевну и умело распечатывали все письма от
возлюбленного, нагревая сургуч над пламенем свечи. Знали они и о
тайнике за оградой. Но письма Марии Георгиевны после материнской
цензуры вновь запечатывались и отсылались Владимиру. Ибо Мария
Георгиевна с детства отличалась сдержанностью и в письмах не
содержалось ничего предосудительного. Владимир приезжал и сам,
поскольку был принят в доме. Вскоре он стал постоянным гостем в
салонах, где бывала талантливая молодежь столицы. Наталья Николаевна
предпочитала всегда быть в курсе дел: она умело вела по жизни семейный
корабль, блюдя приличия и бережно храня авторитет. Желая знать все на
свете, она выяснила, что муж ее, Георгий Христофорович, по вечерам
ездил к универмагу «Мюр и Мюрилиз» (сегодняшний ЦУМ в Москве), где
работали только самые красивые женщины - таков был жесткий принцип
хозяев. Каждый вечер у дверей универмага выстраивалась вереница
экипажей, встречавших после работы продавщиц. Среди них и был замечен
экипаж Георгия Христофоровича, а следовательно, там у него работала
любовница. Наталья Николаевна переживала в себе эту новость, но
однажды провела с мужем беседу при закрытых дверях. Суть беседы
состояла в следующем - не пристало мужу княжны с такой сиятельной
фамилией и дружившей с самой императрицей светиться на людях. Пора
заканчивать с этими похождениями и пристроить девушку куда-то в место
поприличнее и менее заметное, коли уж не встречаться с ней невмоготу.
Надо ее убрать с глаз долой, а уж как поступить со своими соблазнами,
пусть сам Георгий Христофорович решает. Позиция жены потрясла прадеда
до глубины души, и он купил молодой продавщице шляпный магазин. С тех
пор его экипажа у «Мюра и Мюрилиза» замечено не было. Однажды во время
очередного салонного вечера Наталья Николаевна отвела Владимира в
сторону и многозначительно взглянула ему в глаза: - Вы понимаете, о
чем я хотела бы с вами поговорить, молодой человек? - Да, кажется, да,
- ответил Егиазаров. - Это, конечно, не наше дело. Мы живем в
современном обществе, однако ж определенные права, как у матери, у
меня есть… Мария Георгиевна, заметив, что Наталья Николаевна
уединилась с Володей, убежала в свою комнату и, встав на колени перед
образами, молилась, сгорая от стыда и надежды. - Дело это, понятно,
наше общее, я имею в виду обе наши семьи. Я уже получил благословение
родителей и намереваюсь на следующей неделе, прямо в понедельник, к
вам явиться с официальным предложением, - ответил Владимир. - Ну, вот
и славненько. Вы меня успокоили. Я больше не вмешиваюсь. Вы мне
искренне симпатичны, иначе я бы вам отказала в приеме… Сватовство
прошло в начале следующей недели. Молодых обвенчали в церкви Святого
Николая на Арбате. И оттуда до самого дома в Нащекинском переулке вся
дорога была усыпана цветами. Для этой цели специально из Голландии был
заказан целый вагон тюльпанов. Молодые шли по тюльпанам, сзади эскорт
из подруг и друзей Марии Георгиевны, разодетые детишки по три человека
с каждой стороны, несли фату, растянувшуюся на целых три метра.
* * *
В первую же брачную ночь Мария Георгиевна, лишившись
девственности, забеременела. Молодой супруг повез жену в Ереван, где
семья Егиазаровых славилась богатством и пользовалась большим почетом.
Они занимались недвижимостью и владели заводами. - Помню, как мы ехали
в экипаже по городу, - рассказывала бабушка. - А Ваган все время
показывал по сторонам и говорил: «Это наш дом. И это наш дом. И вон
тот на пригорке - тоже наш дом». Через какое-то время Мария Георгиевна
взглянула в окно и вдруг сказала ни с того ни с сего: - А это мой дом!
- Правильно, - согласился Ваган. - Я не знаю, откуда тебе это
известно, но это тоже наш дом! Кто тебе об этом сказал? В конце концов
все же решили поселиться в Москве. В середине 1917 года родился сын,
которого назвали Дмитрием. Прошла буржуазная революция. Николай II
отрекся от престола, и воцарился российский либерализм. Русская
интеллигенция поддержала перемены и новый порядок. Мария Георгиевна с
подругами, беременная, выходила на улицы Москвы - все с алыми бантами
на одежде - в знак солидарности с победившей монархию буржуазией. Они
пели «Марсельезу» и принимали участие в митингах и торжествах в честь
победы демократии. Россия не будет больше монархией! Не будет больше
империи! Казалось, победившая революция ускорит прогресс и страна
быстро обретет социальную справедливость, а потом уж совсем скоро
наступит всеобщее благоденствие. Сын Марии Георгиевны родился слабым
ребенком. А тут грянул Октябрьский переворот. Большевики пришли к
власти в Москве. Прадед, Георгий Христофорович, сумел доказать в ВЧК,
что, будучи главным инженером по электрификации, принес несомненную
пользу России. Это по его проекту был протянут первый в истории
подводный телеграфный кабель в Беринговом проливе, соединивший Россию
и Америку. Оценив его заслуги, большевики семью репрессиям не
подвергли, однако Егиазаровым пришлось срочно бежать из Москвы в
Армению. Мария Георгиевна снова переехала в отчий дом с больным
Димкой, а семья получила на время мандат на свободное проживание в
Москве. Правда, доходные дома были тут же конфискованы и заселены
семьями рабочих и крестьян, присоединившихся к революции. Особняк в
Нащекинском переулке оставался по-прежнему в собственности семьи.
Прадед был даже поставлен на довольствие, так как в его квалификации
инженера-электрика и связиста нуждалась новая власть. Он был этим
очень доволен, так как основная масса богатых домов была разграблена,
в магазинах исчезли товары и продукты питания. Экспроприированная
собственность была растащена, владельцы домов либо расстреляны, либо
арестованы, кто-то успел сбежать на юг, куда только катилась волна
большевизма из центра. Интеллигенцией в то время владела единственная
мысль - переждать. Все были абсолютно уверены, что, проворовавшись,
эта власть долго не удержится. Ну какой-нибудь месяц-два, и все
вернется на правильные рельсы. Не смогут они удержаться и управлять
Россией. Значит, власть снова перейдет в руки умных и образованных
людей, а собственность будет возвращена. Практически никто из
оставшихся переждать в Москве не сомневался в развитии событий именно
по такому сценарию. Но случилось непредвиденное событие, которое резко
изменило жизнь нашей семьи. Однажды в воскресный день, когда все
обедали, внизу постучали, и вошла группа из нескольких вооруженных
солдат. С ними был человек в кожаной куртке и в брюках с лампасами.
Они бесцеремонно зашли в обеденный зал и стали все вокруг осматривать:
стены, потолок, мебель, картины. Человек в кожаной куртке представился
через несколько минут: - Комиссар Красной армии - Фурманов! Это был
он. Тот самый комиссар при Василь Ивановиче Чапаеве, известный
пролетарский писатель и видный большевик. - Вы ешьте, ешьте, господа…
- добавил Фурманов. Он продолжал осматривать серванты с посудой,
проводил ладонью по спинкам стульев, а потом бесцеремонно распахнул
двери и проследовал внутрь дома по анфиладе комнат - прямо к будуару
Натальи Николаевны! Прадед бросился за ним следом, а Фурманов уже
вошел туда и крутил в руках флакончик духов, взяв его прямо с полки
трельяжа Натали. - Что вы себе позволяете! - с возмущением спросил его
Георгий Христофорович. - На каком основании? Двое солдат,
сопровождавших Фурманова, моментально встали между ним и комиссаром,
угрожающе наклонив винтовки со штыками в сторону прадеда. - Да вот
смотрю, - спокойно сказал Фурманов, - подбираю себе дом… Вы знаете, -
обратился он к солдатам, - а, пожалуй, мне этот дом подходит! На нем и
остановимся! Конечно, обстановочку надо будет сменить, картинки эти со
стен убрать. Может, в музей какой отнесете. Барахло всякое тоже мне не
надо… А ты на меня голос-то не повышай! - закончил он фразу, глядя в
упор на Георгия Христофоровича своими бесцветными глазами. - Ты иди
пока к семье. Доедайте там свой обед и помещение освободите! Возьмите
с собой то, что сможете унести. - Как? Куда унести? Куда нам идти? -
спросил пораженный прадед. - Это уже дело ваше! Хоть к царю, хоть к
Временному правительству! Фурманов прошел обратно. За ним солдаты, а
следом на негнущихся ногах Георгий Христофорович. Бог уж с этими
картинками на стенах! Там висели полотна Айвазовского, Репина,
Сурикова и Левитана. А вот что делать с коллекцией? Прадед всю жизнь
собирал фарфоровые чайники. Их было в коллекции более пятисот штук.
Для полноты не хватало всего двух экземпляров. Революция ему помешала,
он уже нашел коллекционеров в Голландии и в Китае, у которых можно
было докупить два недостающих экспоната… - Я буду на вас жаловаться! -
выкрикнул прадед. - Вы преступники! Я столько сделал для России. У
меня мандат! - Знаем, знаем, - сказал Фурманов. - Если сейчас же не
замолчишь, я приму меры. Понятно? Разумеется, прадед понимал, что они
могли не только арестовать семью, но и выстрелить из винтовок во врага
революции. И ничего Фурманову за произвол не будет! Но уняться он все
же не мог: - Вы преступники и бандиты! То, что вы делаете, это
бандитизм! Я вас разоблачу! То, что сказал прадед, было ужасно. Через
секунду оцепенения спокойный до этого Фурманов визгливо заорал: - Я
тебя в Сибири сгною! Контра собачья! Мразь буржуазная! Все вон из
моего дома! Вон! Немедленно! Он выхватил из кобуры револьвер, и прадед
понял, что последний шанс остаться в живых - это быстро убежать на
улицу. Через несколько минут семья была в переулке с теми вещами,
которые успели схватить. Они, к счастью, поймали извозчика и,
забившись в его повозку, поехали прямо на вокзал. В руках Натальи
Николаевны была маленькая сумочка с украшениями и небольшая картинка
на дереве - набросок «Мадонны с ребенком», написанный рукой самого
Рафаэля. Прадед успел схватить припасенные деньги, что позволило
купить билеты до Пятигорска. Поезд отправлялся через два часа. И это
казалось счастьем. Семья не заходила в здание вокзала, чтобы их не
заметили военные. Опасались: их вот-вот найдут и арестуют. Все
спрятались за тюками прямо на перроне. Почти не разговаривали и ждали
либо поезда, либо ареста. А Фурманов так и поселился в нашем доме, и
Нащекинский переулок вскоре переименовали в улицу Фурманова. После
смерти пролетарского писателя на нашем особняке висела мемориальная
доска: «Здесь жил и умер известный советский писатель Фурманов». В
конце девяностых дом продали какой-то иностранной фирме, доску убрали,
а переулку вернули прежнее имя. На Северный Кавказ бежали не только из
Москвы и Санкт-Петербурга, а со всей России, по которой катилась волна
большевистской власти. Пятигорск стал местом, куда наряду с Крымом
съезжалась российская аристократия, чудом избежавшая ареста и
репрессий. Новая власть там еще не установилась, обстановку
контролировали казачьи атаманы, поэтому все было спокойно. Создавалось
впечатление, будто прибывающие люди просто приезжают на курорт и нет
никакой революции и большевистского путча.
* * *
Они сели в поезд. Началось путешествие из Москвы на Кавказ.
Паровоз по дороге останавливался, иногда прямо посреди поля или леса,
и никто не мог предсказать, сколько будет длиться остановка и двинется
ли состав дальше. Люди ехали в тамбурах, в проходах и даже на крышах
вагонов, обложившись тюками и плетеными корзинками со снедью. В вагоне
бывшего первого класса на каждой нижней полке сидели по четыре-пять
человек, да еще по трое забирались на верхние полки, с которых вниз
свисали ноги в рваных сапогах и вонючих портянках. Была страшенная
духота, а когда открывали окна - становилось ужасно холодно, и все
замерзали. Прадед не мог прийти в себя очень долго. Он просиживал дни
с окаменевшим лицом, на котором застыла гримаса ужаса и стыда. Сестры,
Мария Георгиевна и Элеонора, свернувшись в клубочки, старались хоть
немного поспать на верхней полке. Маленький Димка спал по очереди у
всех на руках. Наталья Николаевна сидела внизу и безучастно смотрела в
окно, то и дело прикладывая к губам ажурный батистовый платочек.
Неожиданные остановки в пути всех приводили в замешательство. Многие
слышали о набегах банд на поезда, и на каждой остановке казалось, что
вот сейчас ворвутся и станут грабить и насиловать. Но боже милостивый
- обошлось! Они доехали быстро - всего за двенадцать суток. На
Пятигорском вокзале царила обстановка благодушия. Дамы в длинных
платьях неспешно прогуливались по перрону, держа в руках матерчатые
зонтики от солнца и весело общаясь с кавалерами. Те, в свою очередь,
были в сюртуках, цилиндрах и с тросточками в руках. Революция
доберется сюда постепенно, только к двадцатым годам. А тогда шел год
девятнадцатый, и все это казалось миром старым, нетронутым и до боли
дорогим своей незащищенностью. Прямо на вокзале они прочли объявление
о предоставлении жилплощади внаем, недорого и в самом центре города.
Как раз искали для проживания интеллигентную семью из Москвы или
Санкт-Петербурга. В доме, куда они срочно поехали с вокзала, Георгий
Христофорович договорился арендовать флигель. …Я видел этот дом! Так
случилось, что спустя шестьдесят лет я попал в Пятигорск. Бабушка
заранее мне поведала, где искать этот дом, и я его достаточно легко
нашел. Построенный из красного кирпича, он так и стоял на своем месте.
Длинный, вытянутый вдоль двора и слегка изогнутый в середине -
двухэтажное строение XIX века в форме дуги. Бабушке было уже семьдесят
девять лет. Она к этому времени похоронила всех своих родных, живших в
этом доме. Я увидел слезы на ее лице, когда передал ей свою
фотографию, сделанную в Пятигорске на фоне этого дома. Ведь он сыграл
самую большую роль в жизни моей семьи…
* * *
Дом в Пятигорске принадлежал Тарасовым. Они купили его и переехали
туда в последний момент, перед тем как был конфискован
Северо-Кавказский коммерческий банк в Армавире, фактически
принадлежавший Александру Тарасову. Александр Тарасов был личностью
незаурядной. Он владел и правил банком настолько профессионально и
успешно, что банк стал головным финансовым учреждением на Северном
Кавказе и пользовался исключительным авторитетом и почетом во всем
мире. Именно через этот банк производились все торговые и финансовые
операции, связанные с азербайджанской нефтью, недвижимостью на Кавказе
и транспортом. Из воспоминаний моей бабушки я узнал об одном случае,
который дает яркое впечатление об Александре Тарасове. Как-то на
заседании правления банка между акционерами возник спор. Один из
должников банка в погашение долга предлагал заложить имущество:
мельницу в Армавире, конезавод и рыбацкую артель на Дону. Акционеры в
один голос отказались принять залог. Они требовали проведения
экспертизы недвижимости, проверки состоятельности конного завода и
доказательств эффективности работы рыболовецкой артели. Спор
разгорался, шум стоял невообразимый, и только Александр Тарасов
молчал. Через некоторое время он встал и, дождавшись, пока все
умолкли, глядя в его сторону, объявил: - Мне кажется, нашу встречу
пора закончить. Время стоит денег. Сколько просит должник ему
погасить? - Десять миллионов золотом. - Так вот, я лично выкупаю его
долги и вношу за это свои собственные деньги. А вы, любезный, -
обратился он к должнику, - свое имущество обратно у меня и выкупите.
Если всех устраивает, собрание считаю закрытым. Теперь в Пятигорске
семья Тарасовых жила бедно и тихо. Так же, как и основная масса
беженцев от революции. Все продолжали надеяться на изменение ситуации,
на Антанту, на помощь Европы и на скорый конец большевизма. Александр
Тарасов переживал случившееся очень тяжело. Он винил себя в том, что
не уехал из России в начале 17-го года вместе со своими братьями,
которые из Москвы эмигрировали в Париж. Они, впрочем, никогда особенно
близки не были и, по сравнению с Александром проживали в столице
весьма небогато. Пользуясь великодушием брата, часто просили у него
денег по-родственному - без расписок и обязательств возврата. Но
московские Тарасовы вовсе не бедствовали. Достаточно успешно
продолжала свою торговую деятельность компания «Товарищество
мануфактур братьев Тарасовых», которая приносила высокие доходы.
Племянник Александра Тарасова слыл повесой и прожигателем жизни в
столичном обществе. Он держал, как и Манташев, огромный легковой
автомобиль, щеголял в костюмах, сшитых в Париже на заказ, и не
пропускал ни одного светского мероприятия. Его звали Николай Лазаревич
Тарасов. Александру Тарасову казалось, что племянник бессмысленно
проматывал деньги, доставшиеся ему по наследству после смерти старшего
брата. Однако Николай Лазаревич навсегда остался в истории России как
известный меценат и покровитель театра. Был случай, когда в Германии
труппа Московского Художественного театра не смогла продолжать
гастроли: у них не было денег даже на возвращение в Москву. Николай
Лазаревич оказался тогда в Берлине и, встретившись с
Немировичем-Данченко, предложил ему тридцать тысяч рублей без всяких
условий. Деньги были приняты, театр продолжил гастроли, а Николая
Лазаревича сразу же записали в состав пайщиков и сделали членом
дирекции МХТа. В Москве Николай Лазаревич вместе с несколькими
друзьями из артистической среды решил подыскать дом, чтобы
организовать там кабаре, где было бы уютно и приятно собираться
вместе, проводить время в обществе актеров и ухаживать за барышнями. В
результате нашли совершенно заброшенное помещение - подвал в доме
Перцова недалеко от храма Христа Спасителя на Пречистенке. Когда
взломали заколоченную дверь и Тарасов с другом впервые вошли в подвал,
оттуда вылетела летучая мышь. Тут же и решили назвать будущее кабаре
«Летучая Мышь». Николай Тарасов на обустройство нового помещения денег
не пожалел. Заведение вскоре оказалось очень популярным, попасть в
него стремилась вся столичная молодежь. Начался ажиотаж. Публика своим
огромным интересом подогревала актеров, которые стремились выступить в
«Летучей Мыши». И Николай Тарасов, что называется, «завелся». Он
придумывал оригинальные представления, программы и сценарии. В нем
неожиданно открылся талант, и Николай стал писать стихи, пародии,
пьесы, сам подбирал музыку и сам рисовал эскизы декораций. Однако на
сцену Николай Лазаревич не выходил. В то время в кабаре «Летучая Мышь»
играли великие русские актеры: Качалов, Москвин, Книппер-Чехова,
Лужский, Станиславский и множество одаренной театральной молодежи.
Вечера вел его друг и самый популярный конферансье в городе - Балуев.
Николай Тарасов был удивительно красивым молодым человеком, но,
поскольку слава о его богатстве распространилась в Москве, ему всегда
казалось, что женщин привлекали только его финансовые возможности, а
не он сам. Он влюбился в актрису, которая на некоторое время стала его
любовницей, но потом они поссорились из-за недоверия и вечных сомнений
Николая Тарасова. Временная разлука привела легкомысленную актрису в
объятия юнкера, который был заядлым игроком в карты и известным
прощелыгой. Актриса, кажется, влюбилась и отдавала юнкеру все свои
деньги, которые тот проматывал за несколько часов по вечерам. И вот
однажды он сильно проигрался в карты. Актриса позвонила Николаю
Лазаревичу и слезно стала просить его одолжить двадцать пять тысяч
рублей золотом, чтобы расплатиться с карточным долгом юнкера. Тарасов
ответил, что эта просьба просто абсурдна и денег он не даст. И вообще
это еще раз доказывает, что их отношения были замешены не на чувствах,
а на деньгах! - Но пойми же! Он застрелится! - просила актриса.
Тарасов просьбам не внял. На следующий день пришла ужасная весть: не
имея возможности вернуть карточный долг, юнкер действительно
застрелился. Актриса вновь позвонила Тарасову. - Бесчувственный
человек! Что для тебя двадцать пять тысяч рублей? - срывающимся на
рыдание голосом говорила она. - Ты своей жадностью погубил невинную
душу! Ему было всего двадцать три года! Убийца, изверг, душегуб!
Николай Лазаревич молча выслушал ее, а когда она бросила трубку,
ведомый чувством вины, подошел к секретеру, вытащил из ящика
револьвер, приставил дуло к виску и нажал на сурок. Ему самому было в
это время всего двадцать восемь лет. Это случилось в 1910 году, и с
тех пор Александр Тарасов считал позором для своей семьи эту историю.
Она привнесла дополнительную холодность в отношениях с московскими
родственниками, и отчасти поэтому он не присоединился к семье и не
эмигрировал со всеми в 1917 году.
* * *
В пятигорском доме Александр Тарасов проживал вместе со своим
сыном Месропом. Ему было тогда тридцать лет, в недавнем прошлом офицер
белой армии, с прекрасным образованием (окончил архитектурный
факультет университета в Сорбонне), говорил свободно на нескольких
языках и прекрасно играл на фортепьяно. Казалось, он имел лишь один
недостаток - внешность. Месроп был не просто некрасив, но уродлив.
Рано облысев, с глубоким шрамом через всю щеку, полученным во время
попытки генерала Корнилова взять Санкт-Петербург, Месроп сторонился
посторонних глаз и всячески избегал встреч с Марией Георгиевной,
поселившейся в их доме. А двадцатилетняя красавица, какой была в то
время моя бабушка Мария Георгиевна, шутя покорила весь Пятигорск. У
дверей дома Тарасовых ежедневно появлялись букеты прекрасных цветов, в
которых скрывались многочисленные приглашения на балы и светские
мероприятия… Наталья Николаевна встретила в Пятигорске княгиню
Оболенскую (Трубецкую), и та, узнав о бедах семьи, настояла на том,
чтобы Натали заняла у нее денег. Трубецких многое связывало с Кавказом
еще с той давней поры, когда там жил Лермонтов, и у них были
финансовые источники для существования. Она не могла допустить и
мысли, что семья княжны Мелик-Гайказовой будет бедствовать. А когда
закончится большевистская власть, тогда и долг вернут. Ждать уже
недолго. Георгий Христофорович совсем сдал. Он практически не выходил
из дома. Они подружились с Александром Тарасовым и коротали время
вместе. А через год скончались один за другим… Владимир появлялся
редко. В Армении с 1919 года было неспокойно. Происходили бесконечные
конфликты с окружающими этническими группами - курдами,
азербайджанцами и турками. Владимир практически оттуда не возвращался
и жил в разных местах на Кавказе. Он привозил деньги, проявляя заботу
о жене, и продолжал бесконечно любить Марию Георгиевну. Но отношения
между ними становились все более и более натянутыми и холодными. После
каждой встречи Владимир томился и переживал. Он часто заставал жену
окруженной толпой поклонников и беззаботно проводившей время в
безделье и праздности. Мария Георгиевна завела собственную лошадь,
ездила верхом, посещала балы и светские вечеринки. Все это вызывало у
Владимира чувство горечи и унижения его достоинства. Он не мог жить на
деньги, полученные Натальей Николаевной, и был вынужден уезжать то в
Майкоп, то в Астрахань, то в Ставрополь, где у него имелись небольшие
предприятия. Владимир обвинял прежде всего себя в том, что не мог
обеспечить достойную жизнь такой великолепной женщине, как его жена.
Эти чувства вынуждали его нервничать и мотаться по всему Кавказу,
забираясь в самые отдаленные уголки. Неожиданно случилась беда. Умер
Дима. Он простудился и после тяжелого воспаления легких так и не
поднялся. Смерть сына сделала жизнь Владимира абсолютно безрадостной.
Он и сам вскоре заболел туберкулезом и, чтобы не заразить близких,
практически перестал приезжать в Пятигорск. Только писал короткие
письма. Мария Георгиевна оправилась после смерти сына и продолжала
вести светскую жизнь. Ей так и сыпались предложения бросить мужа и
принять ухаживания одного из многочисленных поклонников. Однако к
мужчинам она относилась снисходительно, общалась с ними свысока и
холодно. Бесконечные ухаживания ей надоели и нагоняли на нее тоску.
Только единственный мужчина не проявлял к ней никакого интереса и, как
назло, попадался чаще всех на глаза! Это был Месроп. Такое поведение
удивляло Марию Георгиевну и вскоре стало ее сильно раздражать. Будучи
особой вздорной и избалованной, она начала специально назло этому
«черствому уроду» постоянно к нему обращаться и всячески привлекать к
себе внимание. - Знаете что, - говорила она, например, Месропу, - мне
надо срочно зайти к модистке в ателье. Вы не проводите меня туда? -
Нет, не провожу. Я, извините, занят. Месроп срочно уходил к себе в
комнату и закрывал дверь. - Может быть, пойдем погулять по парку
вместе? - спрашивала она в другой раз. - Вам ведь хочется со мной
погулять? Не так ли? - Кто пойдет гулять, а я дома останусь! - отвечал
ей Месроп. «Хам! - думала Мария Георгиевна. - Хам и наглец!» - Да вы
понимаете, что любой из окружающих за счастье сочтет со мной пройтись
по парку? - продолжала она негодуя. - Значит, не любой! Для меня это
никакого интереса не представляет! Как выяснилось впоследствии, Месроп
сознательно избрал такую тактику общения с Марией Георгиевной. Он сам
через многие годы, прожив с ней в браке, признался в этом.
Оказывается, он влюбился в нее с первого взгляда, но, трезво оценив
свои шансы, понял, что добиться взаимного внимания со стороны такой
красавицы можно только одним способом: не замечать ее достоинств. И
эта тактика удивительно быстро привела к успеху. Мария Георгиевна
сначала думала о нем с негодованием, затем все больше и больше ее
охватывал азарт влюбить его в себя и тем самым отомстить за подобное
поведение, и, наконец, влюбилась страстно сама на всю оставшуюся
жизнь! Их признание во взаимной любви произошло в гостиной. Она
тихонько подошла сзади к Месропу, когда тот с упоением играл на
фортепьяно. Мария Георгиевна завороженная музыкой и захватившими ее
чувствами, спросила: - Простите меня, вы не могли бы мне подыграть?
Вот ноты. Мария Георгиевна протянула сборник романсов. Месроп взглянул
ей в глаза и вдруг ощутил удивительную перемену в женщине. Ее
одухотворенное лицо с зардевшим румянцем на щеках было покорным и даже
печальным. Не осталось и следа раздражения, с которым обычно она
смотрела на него. - Вы хотите спеть? - спросил он. Она кивнула. - Что
же выбрать? - Любой романс. Я знаю все, - ответила Мария Георгиевна.
Когда она запела, Месроп был поражен ее голосом. С таким вдохновением
она еще не пела никогда в своей жизни. После романса он встал и сжал
ее руки в своих ладонях… Несмотря на светский образ жизни, Мария
Георгиевна хранила верность своему мужу. И теперь, после признания в
любви другому, написала ему письмо, не допуская и в мыслях обмана.
Владимир находился в это время в районе Нового Афона. Его очередное
дело провалилось. Он вложил деньги в торговлю антиквариатом, но
заезжий турок обманул: товара не привез и просто скрылся. Необходимую
сумму Владимир занял у брата, а теперь и речи о ее возврате быть не
могло. Туберкулез все больше и больше поражал его организм. Кашель с
кровью скручивал тело пополам и иногда просто валил с ног. А тут еще
прощальное письмо от жены, которую он уже не видел полгода… Владимир
ехал в пригородном поезде и перечитывал письмо. До железнодорожного
вокзала Нового Афона оставалось минут пятнадцать. Последней остановкой
перед ним была маленькая станция в ущелье над горным озером с
водопадом. Она разместилась между двумя тоннелями, и поезд обычно
проскакивал ее, не останавливаясь, за несколько минут. Станция так и
называлась - Минутка, но в этот раз поезд остановился перед красным
светофором. Владимир прошел по вагону и сошел на станции. Никого
вокруг не было. Он обошел павильон и встал на террасе, нависавшей над
голубым озером. Перед взором возвышалась гора, заросшая кустарником и
кипарисами. Его снова настиг кашель, который длился безостановочно
несколько минут. Едва вдохнув наконец свежий горный воздух, Владимир
последний раз взглянул на письмо и застрелился. Гулкий звук выстрела
эхом отозвался в скалах и пронесся над ущельем к самым вершинам гор.
Самоубийство мужа не вызвало большой грусти в душе Марии Георгиевны.
После смерти сына она словно похоронила и мужа. Она нисколько не
винила себя в его смерти. Да и любовь к Месропу заслоняла печаль. Уже
через несколько месяцев они поженились… В Пятигорске это событие
обсуждали целую неделю. Когда молодая пара появлялась на публике, в
памяти всплывали образы из «Собора Парижской Богоматери», так как
смотрелись они вместе будто Эсмеральда с Квазимодо. Сразу же пошли
слухи о спрятанном богатстве Тарасова, якобы вывезенном из разоренного
Северо-Кавказского банка отцом и переданном сыну по наследству. Это
хоть как-то объясняло возможность соединения такой пары. Никто и
слышать не хотел об их любви и тем более поверить в это. Много позже
Месроп сказал Марии Георгиевне: - Эх, Мара, окривела бы ты на один
глаз! - Ты что? С ума сошел? - Это мое признание в любви. Мне бы тогда
спокойнее стало с тобой жить. Помимо крови армянской Месроп имел еще
примесь и черкесской крови, что добавило в его натуру, обуреваемую
страстями, вспыльчивости и ревности. Только красота Марии Георгиевны
сдерживала Месропа от чересчур бурных проявлений чувств. Он рассудком
понимал, что удержать рядом такую женщину можно только, не посадив ее
себе на голову, не поддавшись силе ее красоты и не попав к ней в
добровольное рабство. Шло время. Родился ребенок, которого назвали
Михаилом. Это был мой отец. Советская власть все более укреплялась. В
1920 году в Пятигорске был открыт первый в стране Бальнеологический
институт, который фактически заложил начало развития всех советских
курортов. В Пятигорск стали приезжать отдыхающие, принадлежавшие к
новой советской элите: крупные военные и руководители партийных и
советских органов власти. Мария Георгиевна проявила себя как
инициативная особа и предложила мужу открыть пансион для отдыхающих.
Эта идея пришла ей в голову совершенно неожиданно. Сестра Элеонора
уехала в Петроград, а Мария Георгиевна, обходя как-то опустевший дом,
вдруг решила начать дело. Посоветовавшись с мужем и матерью, сделали
вместе необходимый ремонт помещений, закупили нужную мебель и взяли на
работу прислугу и шеф-повара. Получилось двадцать отдельных номеров с
душевыми, террасами и даже с отдельными входами. В большом зале
оборудовали столовую, где подавали блюда по желанию клиентов, а также
специальную диетическую пищу для стремящихся похудеть. Наступило время
нэпа, были разрешены частная собственность и частное
предпринимательство. Очень скоро недавно открытый пансион завоевал
популярность не только на Кавказе, но и во всей России. Он пришелся ко
времени. Появились постоянные отдыхающие, которые каждый год приезжали
именно сюда. Многим нравились красивая и гостеприимная хозяйка,
удачное расположение дома поблизости от источников минеральной воды и
атмосфера, созданная хозяйкой. Пансион стал приносить немалые по тем
временам доходы, и семья зажила счастливо и благополучно. У Марии
Георгиевны открылись незаурядные организаторские способности. Наталья
Николаевна выполняла роль бухгалтера, делопроизводителя и секретаря.
Месроп ежедневно закупал продукты на базаре и в сельских районах,
привозил дрова, отвозил белье в стирку, занимался мелким ремонтом
помещений. Сама Мария Георгиевна управляла всем хозяйством, в том
числе и гостями пансиона. Шеф-повар по имени Мустафа был татарином,
обладал характером вспыльчивым и непокорным, но готовил просто
изумительно.
Глава 16. КОРНИ-2
В начале двадцатых годов большевистская власть добралась и до
Кавказа. Заметно опустели все популярные в прошлом светские места.
Интеллигентный народ из Пятигорска схлынул и больше не появлялся.
Многие подались за границу с последними кораблями из Одессы или даже
пешком через иранскую границу, как брат Егиазарова Альфред. От
возвышенных дам, ходивших по улицам в длинных платьях с кружевными
зонтиками в руках, остались только фотографии и случайные
воспоминания. Появилась новая волна отдыхающих в сопровождении
крестьянок и работниц в ситцевых платьях и красных косынках на
головах. Мужчины в кирзовых сапогах, в галифе, в
рубашках-косоворотках, поверх которых были надеты грязного цвета
сюртуки. Обстановка на Кавказе оставалась очень напряженной.
Большевики устраивали чистки среди представителей старого казачества и
оставшихся в Пятигорске офицеров из армии генерала Деникина. Обыски и
аресты год от года производились чаще. Был издан указ: расстреливать
на месте любого вооруженного человека, если он не был в Красной армии
или ВЧК. Большевики укрепляли свою власть в городе. Так, замечательный
городской театр был превращен в Дом профсоюзов по личному указанию
наркома Кирова. Были конфискованы дома городской управы, лицея,
усадьбы, закрыты газеты, разрушены библиотеки, конфискованы и
уничтожены музеи. Был создан пролетарский театр, в котором даже
ставились небольшие пьесы местных драматургов, повествовавшие о
торжестве коммунистических идей. Пансион Марии Георгиевны, однако,
работал вовсю и даже процветал. Среди знатных гостей появились
работники наркоматов, партийных ведомств наряду с красноармейскими
начальниками и нэпманами. Как-то сам генерал Тухачевский пробыл в
пансионе несколько дней. Ничто не предвещало опасности, но однажды
вечером к дому подъехал большой черный автомобиль. Из машины вышли
трое и постучали в дверь. В это время хозяева пансиона вместе с
отдыхающими находились в гостиной. Мария Георгиевна музицировала,
развлекая гостей. Вошедшие осмотрелись и направились прямо к Месропу.
Один из них протянул ему какую-то бумагу. Музыка смолкла. Все с
волнением смотрели на незнакомцев. Месроп пробежал бумагу глазами.
Встал и, накинув пиджак, проследовал к выходу. За ним молча удалились
люди в кожаных куртках. Через секунду оцепенения Мария Георгиевна
бросилась на улицу. Месроп уже садился на заднее сиденье автомашины. -
Это мой муж! Куда вы его везете? - вскрикнула она. - У нас
постановление. Отойдите, гражданка. - Не волнуйся, Мара. Это должно
было случиться. Береги сына! - успел сказать Месроп из-за спин
чекистов. Его посадили в середину на заднее сиденье, а по бокам
расположились двое сопровождающих. Третий сел впереди с шофером,
машина, окрещенная в народе «черный ворон», проехала вдоль двора и
скрылась за поворотом. Мария Георгиевна вернулась к гостям. - Это
какое-то недоразумение! Вы не волнуйтесь. Завтра все выяснится! -
говорили постояльцы, стеснительно отводя глаза в сторону. - Конечно!
Завтра его отпустят. Я прямо с утра пойду в комендатуру, - говорила
Мария Георгиевна, все еще не воспринимая реальность случившегося.
Следующий день ничего не принес. Попытки прояснить ситуацию
наталкивались на один и тот же ответ во всех инстанциях: - Не
беспокойтесь, гражданка! Разберутся. Уже на пятый день суд,
проходивший за закрытыми дверями, принял постановление о признании
Месропа виновным с формулировкой: «Экономический контрреволюционер» -
и вынес приговор: «Двенадцать лет каторги». Белогвардейское прошлое
деда, по всей видимости, раскрыто не было. Иначе его тут же бы
расстреляли. С Деникиным он не был связан, а офицерские документы из
армии Корнилова были надежно спрятаны. Однако сын банкира не мог
оставаться на свободе, поэтому, скорее всего, и была придумана такая
формулировка приговора. Мария Георгиевна просто не находила себе
места. Узнав о происшедшем, приехала из Москвы Элеонора. Она
предложила помощь, но в ней не было никакого смысла. Гости съехали
незамедлительно, так как нельзя было оставаться в доме «врага народа».
Пансион окончательно опустел. В любую минуту могли арестовать Марию
Георгиевну и Наталью Николаевну. Но уже несколько дней ничего не
происходило. Видимо, кто-то из тех больших начальников, к которым она
обращалась за помощью в последние дни, ходатайствовал за нее саму.
Оставаться в Пятигорске стало невозможно, продать дом - нереально.
Поэтому Элеонора увезла в Москву племянника и Наталью Николаевну, а
Мария Георгиевна приняла для себя твердое и единственно приемлемое для
нее решение: последовать за мужем по этапу! Месропа сослали в Сибирь.
Ей удалось узнать номер состава с заключенными. Она отправилась одна
по его маршруту в глубь варварской России, не думая об опасностях,
которые могли ее ожидать. Единственной мыслью было догнать поезд во
что бы то ни стало. Этапирование проходило медленно. Состав подолгу
задерживали на запасных путях больших и маленьких станций, и он
двигался даже не во вторую, а в самую последнюю очередь. Заключенных
на перегонах из вагонов не выводили. Нужду справляли там же, где спали
и ели. Похлебку конвойные раздавали один раз в день, и то, если поезд
стоял. Во время движения состава никого не кормили вообще. Последний
перегон, после которого обычные пассажирские поезда не ходили,
располагался между станцией Чулымская и Новосибирском. Дальше на
восток шли исключительно специальные поезда. Туда везли каторжников, а
обратно - лес. Еще в Пятигорске Марии Георгиевне сказали, что если
мужа ушлют за Новосибирск, значит, конец. Оттуда из ссылки никто не
возвращался. Она не знала, что распоряжением Пятигорского уездного
суда Месропа направили в Якутию… Так и не найдя поезд по маршруту
движения, Мария Георгиевна решила дождаться его в Новосибирске. Она
приехала всего днем раньше и, получив необходимую информацию, на
следующий день встретила состав на вокзале. Поезд с ссыльными
остановили на дальнем пути, чтобы добраться к нему, надо было сойти с
перрона и пересечь несколько железнодорожных полотен. Она прошла мимо
вагонов, не обращая внимания на охрану, все время выкрикивая его имя.
И вдруг, о чудо! В одном из зарешеченных оконцев под самой крышей
вагона появилось его лицо. Месроп выглядел ужасно. Он осунулся, зарос
щетиной, в арестантской шапке на голове. Мария Георгиевна приложила
ладонь к щеке и стояла, глядя на мужа. А он смотрел на нее с
удивлением, гордостью и печалью. Месроп понимал, что видит свою
любимую жену в последний раз. - Тебя снимут в Новосибирске? - спросила
она с надеждой. Месроп отрицательно покачал головой. - Тебе не
следовало сюда приезжать… - прошептали его губы. - Уезжай как можно
быстрее! - Что ты! Дорогой! Тебя обязательно оставят в Новосибирске!
Мария Георгиевна вдруг почувствовала необъяснимый прилив сил и
потребность немедленно действовать. В ее сторону направлялся часовой,
охранявший поезд. Она побежала на станцию с единственной мыслью снять
мужа с поезда. В кабинете начальника вокзала в этот момент находился
председатель Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) Сибирского
округа генерал Данченко. Он лично занимался проверкой отправления
специального поезда с заключенными в Якутию. Перед входом в кабинет
начальника обосновался адъютант генерала. Раскрасневшаяся от бега
Мария Георгиевна ворвалась в помещение абсолютно неожиданно. Адъютант
уставился на нее с изумлением, поскольку выглядела она словно богиня
Аврора, сошедшая с полотен византийских художников и непонятно как
очутившаяся в глубинке пролетарской Сибири. Мария Георгиевна была
одета в длинное походное платье, с накидкой, обрамленной мехом, и с
муфточкой в руках. Ее тонкие аристократические черты лица, черные
глаза, сверкавшие из-под красивых бровей, подействовали на адъютанта
магически. - Мне надо с кем-нибудь поговорить… С начальником… У меня
просьба… - Садитесь, пожалуйста, расскажите все по порядку, -
предложил адъютант. Он налил Марии Георгиевне стакан воды из графина.
Она сбивчиво, задыхаясь от волнения, рассказала историю мужа, о полной
его невиновности и необходимости снять его с поезда до отправки
дальше. Адъютант, приходя постепенно в себя, выслушал историю и
сказал: - Мадам! Я сейчас пропущу вас к начальнику, к самому генералу
Данченко. От него действительно все зависит. Вы как войдете в кабинет
- сразу же начинайте плакать. Я вам скажу по секрету: мой начальник
просто не выносит слез. Только плачьте не останавливаясь! Данченко был
высок, сухощав, лет сорока пяти, в сером мундире и галифе. Его
выправка говорила о долгой службе в армии, наверняка еще в царской.
Начальник вокзала находился рядом и показывал ему какие-то бумаги. На
столе дымились два стакана чая в мельхиоровых подстаканниках. Он с
удивлением взглянул на Марию Георгиевну и спросил: - Кто вас сюда
пропустил? Что у вас? Она всхлипнула и залилась слезами. Оказалось,
что возможность выплакаться, предоставленная ей, была именно тем
необходимым действием, к которому все ее существо стремилось последние
долгие недели. Обессиленная женщина опустилась на стул, продолжая
рыдать. Данченко поднялся из-за стола, сделал несколько шагов в ее
сторону и довольно резко сказал: - Прекратите немедленно плакать! В
чем дело, в конце концов? Я слушаю вас. Вы можете говорить? Гражданка,
прекратите рыдать! Адъютант, сюда! Вошел адъютант и стал объяснять
генералу существо вопроса. - Я догоняла этот поезд две недели! -
заговорила сквозь слезы Мария Георгиевна. - Если моего мужа не снимут
с поезда в Новосибирске, мне ничего другого не останется, как поехать
в гостиницу и покончить жизнь самоубийством!.. Умоляю вас! Он не
виновен! Данченко возвратился к столу и начал изучать папки с делами
заключенных. Достал дело Тарасова и углубился в чтение. Мария
Георгиевна продолжала плакать. Адъютант за спиной начальника делал ей
одобрительные жесты, дескать, плачьте, плачьте сильнее! Генерал с
силой ударил папкой о стол: - Вы перестанете, наконец, плакать?! Вот,
выпейте мой чай. Его только что налили! Прекратите рыдать! - Скажите,
что вы его оставите. У меня дети с собой, я их тоже умерщвлю, если вы
его не оставите! И сама на себя руки наложу! Напишу записку, что из-за
вашей черствости… Это было уже слишком, но Мария Георгиевна не
отдавала отчета в том, что говорила. Наконец Данченко, еще раз
заглянув в папку, сказал: - Ладно. Оставлю вашего мужа в Новосибирске.
А теперь уходите. Мне нужно работать. Она выбежала из здания вокзала.
Слезы высохли на ее щеках, и Мария Георгиевна бросилась через пути к
поезду. Вот он наконец, его вагон. - Месроп! Месроп! - закричала она
на бегу. Он снова появился в окошке. - Сейчас! Сейчас тебя снимут с
поезда! - ликовала Мария Георгиевна. Месроп смотрел на нее с
восхищением. Он снова прощался взглядом с женой. - Хорошо, хорошо! Ты
только не расстраивайся. Уходи, пожалуйста, - беззвучно шептали его
губы. - Мы вместе уйдем! Вот увидишь! Мне обещали! Сейчас тебя снимут
с поезда, милый мой! Месроп опять отрицательно покачал головой. - Нет,
Мара, - проговорил он. - Меня оставят здесь. Это невозможно. Прощай
навсегда… И в этот момент раздался гудок паровоза, состав дернулся и
медленно двинулся вперед, набирая скорость. Он успел только помахать
ей рукой и, не в силах более ее видеть, отошел от окна внутрь вагона.
Его место сразу же занял другой ссыльный. Мария Георгиевна, преодолев
в себе желание броситься следом за поездом, развернулась и побежала в
сторону вокзала. Она влетела в приемную и, не обратив внимания на
адъютанта, ворвалась в кабинет начальника вокзала. Данченко
по-прежнему сидел за столом. Он был в кабинете один. - Как ты посмел
меня обмануть?! Холоп! Ты знаешь, кто перед тобой? Я потомственная
сиятельная княжна, а ты, хам, чернь, простолюдин, посмел мне соврать?
Ее глаза излучали безумную страсть. Данченко опешил от такого натиска.
Никто не смел ему перечить или возражать, а эта дамочка! Он
собственноручно из нагана расстрелял бы любого на ее месте. Но в этот
миг, совершенно потрясенный происходящим, Данченко молча глядел на
Марию Георгиевну. Он вдруг осознал, какая красавица стоит перед ним, и
без памяти влюбился в эту женщину… - Ты знаешь, что поезд уже ушел! Ты
понимаешь, что ты сделал с моей семьей? Возникла пауза. Данченко
восхищался смелостью и решительностью этой женщины. Будучи
председателем НКВД Сибири, генерал обладал абсолютной властью в
округе. Возможно, у него и возникла в какой-то момент мысль арестовать
ее немедленно, но другая мысль, рожденная вспыхнувшим чувством,
пересилила первую. Он сам захотел удержать эту женщину в Новосибирске.
- Я вам сказал, что его оставлю. Без моего указания поезд никуда не
уйдет. Его просто перегнали на другой путь! Но запомните: если вы
подойдете ко мне на перроне в присутствии посторонних или сделаете
хоть один неверный шаг - тогда все! Можете считать, что мы никогда не
виделись! Понятно? Она молча повернулась и вышла из кабинета. Поезд
действительно отогнали к платформе на пятый путь и там остановили.
Мария Георгиевна подошла к вагону, но позвать Месропа не было сил. И
она просто стояла поодаль, глядя упорно в маленькое окошко вагона. Ее
увидел кто-то из заключенных и, наверное, сообщил Месропу, который
вновь возник у окна. Прошло несколько минут. Наконец в конце платформы
появился Данченко, сопровождаемый начальником вокзала и группой
офицеров. Они двигались, останавливаясь у каждого вагона, ему что-то
докладывали, адъютант делал записи, и процессия продолжала путь. Вот
они поравнялись с вагоном, в котором находился Месроп. Сердце Марии
Георгиевны сильно забилось. «Сейчас он распорядится, и мужа выведут!
Ну вот, еще мгновение!» - стучала мысль в ее голове. Но Данченко у
этого вагона задержался не долее, чем у других. Они о чем-то
посовещались… и направились дальше на глазах у Марии Георгиевны.
Группа уходила все дальше и дальше вдоль поезда, а Месроп продолжал
смотреть на жену с печалью. Мария Георгиевна не могла больше стоять на
ногах. Она попятилась назад к ограде и прислонилась к ней спиной.
Данченко вместе с сопровождавшими дошел до конца поезда и,
развернувшись, направился к вокзалу. Вскоре все скрылись в здании.
Потянулись бесконечные минуты. Мария Георгиевна начала сознавать, что
Данченко ее опять обманул. Она не знала, что еще можно предпринять, но
вдруг с перрона в сторону поезда направился офицер с солдатом. Они
вошли в тот самый вагон и еще через минуту вывели из поезда звенящего
цепями Месропа. Ноги у Марии Георгиевны подогнулись, и женщина,
скользя спиной по ограде, медленно опустилась на землю…
* * *
Кандалы с Месропа сняли в местной управе. Для поселения семье
могли предоставить только заброшенную баню на краю города. Месропа
определили на работу землекопом на строительстве бараков. Марии
Георгиевне неожиданно предоставили вполне приличное место секретарши в
ведомстве Данченко, который стал открыто за ней ухаживать, не обращая
внимания на сослуживцев. Вызывал ее к себе в кабинет и подолгу
расспрашивал о прошлом, понимая, что подобные воспоминания доставляли
Марии Георгиевне радость. Сам Данченко с семьей жил в шикарном доме,
конфискованном у местного заводчика. У него был целый штат прислуги:
повар, садовник, дворник, рядом неотлучно находились несколько
адъютантов. А в их с Тарасовым бане жили огромные крысы. Животные
изгрызли все вокруг: деревянные лавки, стены и периодически съедали
даже тряпки, совершенно не боясь присутствия людей. Существовал
большой риск, что крысы могли напасть на спящих. Однажды, проснувшись
ночью, Мария Георгиевна свесилась с кровати и зажгла керосиновую
лампу, стоявшую на полу. И вдруг в мерцающем свете увидела огромную
крысу, сидевшую прямо на одеяле у нее на постели. Крыса приподнялась и
уселась на задних лапах, спокойно наблюдая за Марией Георгиевной и
пережевывая что-то во рту, а потом в два прыжка оказалась на полу в
другой части комнаты. Жизнь в бане с неустроенным бытом вскоре стала
невыносимой. Дополнительные трудности возникали от неумения Марии
Георгиевны что-либо делать самой. Ей практически никогда ранее в жизни
не приходилось готовить пищу, стирать одежду, стоять в очередях за
хлебом и картошкой и просто убирать помещение. Даже застилать за собой
кровать ее никто никогда не учил. Она снимала верхнюю одежду и бросала
ее тут же при входе на пол. Мыть полы тоже оказалось проблемой, не
говоря уж о глажении одежды утюгом, в котором находились горящие угли.
Начались ссоры с мужем. Он безумно ее ревновал. С другой стороны, на
работе Марию Георгиевну встречали свежие цветы в вазе от Данченко,
приглашения сходить в концерт или на званый обед и все более и более
настойчивые ухаживания. Генерал дарил ей не только цветы, но и многое
другое, например шоколадные конфеты в огромных коробках, и настойчиво
добивался своей цели. - Как может такая женщина, как вы, жить в этих
чудовищных условиях? Но я ничем вам не могу помочь, пока вы замужем за
ссыльным. А законом, кстати, предусмотрена очень легкая процедура
развода с осужденными. Вам только надо написать единственное
заявление… - Я не хочу это слушать! - прерывала его Мария Георгиевна.
- Я пожертвовала своей жизнью ради мужа и останусь ему верной женой.
Вы можете себе позволить ухаживания за любой женщиной вокруг. Зачем вы
мне это говорите? Она спешно удалялась из его кабинета, как только
разговоры приобретали такой характер, но подарки принимала: было выше
ее сил отказаться от очередного флакона французских духов или помады.
Муж видел эти подарки, но молчал, переживал страшное смятение чувств,
терпел. Он считал, что Мария Георгиевна живет с ним только из жалости
к его ничтожному положению, что было унизительно для Месропа. Он
чувствовал себя в положении прокаженного или инвалида, за которым в
силу долга ухаживает прекрасная двадцатичетырехлетняя женщина. Она
могла бы устроить свою жизнь в столице или вообще уехать вслед за
прошлой эпохой за границу. Однажды, вернувшись с работы особенно
уставшим, Месроп вымыл ноги в тазу и свалился боком на кровать. -
Мара! Вылей воду из таза! - сказал он. Мария Георгиевна сидела в этот
момент перед зеркалом и занималась своими бровями. - Что ты сказал? -
переспросила она и добавила: - Встань и вылей сам! - Нет! Это ты
сейчас же возьмешь и выльешь воду, без разговора! - повторил Месроп.
Она замерла на секунду, а потом резко встала, подошла к тазу, подняла
его и вылила воду прямо на голову мужу. Месроп побелел, его глаза
заблестели. Он поднялся с постели, подошел к стене, сорвал с нее
огромный черкесский кинжал, выхватил его из ножен и бросился на жену.
Ее спасло только одно мгновение: она взглянула ему в глаза и упала в
обморок. Он признавался ей потом, что, не случись этого, наверняка бы
ее убил. Придя в себя, Мария Георгиевна сначала стала собирать вещи,
но потом села на стул, бессильно опустив руки на колени, и заплакала.
Месроп не мог найти в себе силы, чтобы подойти и успокоить жену. Он
отвернулся к стене. - Если ты живешь со мной только из жалости -
завтра же уезжай в Москву, - сказал он. - Мне от тебя жалости не надо.
Я не буду против развода. Это был один из самых серьезных семейных
кризисов в их жизни. Мария Георгиевна покорно подошла к мужу сама и
опустилась перед кроватью на колени: - Пожалуйста, Месроп, не выгоняй
меня. Я люблю только тебя одного. Я поняла свою ошибку. Прости меня,
если можешь, ну, пожалуйста… Он поднял ее с колен и стал целовать в
заплаканное лицо. На следующий день на работе ухаживания Данченко
стали перерастать в прямое домогательство. Мария Георгиевна понимала,
что с той же легкостью, с которой Данченко оставил мужа в
Новосибирске, он может поменять свое решение или просто перевести его
со свободного поселения в тюрьму, а возможно, и расстрелять прямо у
стены бани. Ей приходилось прибегать к разным женским уловкам, чтобы
отбиваться от домогательств. А он стал вызывать ее в кабинет, закрывал
двери на ключ, что повергало ее в трепет и волнение, диктовал какие-то
неважные бумаги, брал ее за руки, гладил по плечам. И, наконец, он
просто признался ей в любви и тут же предложил: - Вы можете выбрать
любую страну: Францию, Италию, Германию, и меня тут же направят туда
послом. Мне только стоит позвонить в Москву. И тогда вы поедете туда
жить со мной. Только укажите, в какой стране вы бы хотели жить. Зачем
вам оставаться с каторжанином? Разве вы не скучаете по своему сыну?
Разве вам безразлична его судьба? Мальчика надо отдать в хорошую
швейцарскую школу. Данченко стоял на одном колене напротив Марии
Георгиевны и сжимал ее запястье. - Не говорите мне сейчас ничего. Вы
же умная женщина и сможете все продумать. Я с женой живу только
формально. Она не против такого поворота. Я обо всем ей рассказал. Мы
договорились, что, обеспечив ее и детей, я могу быть свободным. Я
безумно люблю вас и готов на все. Слышите, абсолютно на все… Мария
Георгиевна выдернула руку и поспешно вышла из кабинета Данченко. Она
не смогла оставаться на работе и, сославшись на головную боль, быстро
ушла домой. По дороге, которая была довольно длинной, Мария Георгиевна
шла, вздрагивая от любого шума мотора, думая, что это машина Данченко,
посланная следом. Она понимала, что генерал уже не может бороться с
собственными чувствами и действительно готов пойти на все. «Но что
делать? Поговорить с мужем? А зачем? Что может сделать он? Это
приведет только к усилению конфликта и дополнительным переживаниям, -
думала Мария Георгиевна. - Может быть, стать его любовницей? Но это
так постыдно. И разве я смогу скрыть измену от мужа? И разве это
остановит его от действий в отношении Месропа?» Незаметно для себя, за
размышлениями, она зашла во двор разрушенной церкви и прошла в храм
через двери. Внутри все было разорено. Фрески на стенах изуродованы,
только местами оставались куски с росписью, сохранившие рисунок.
Иконостас либо вывезен, либо уничтожен. Ко всему прочему церковь еще и
жгли. На месте алтаря валялись обуглившиеся куски бревен. Купол был
наполовину снесен, и вверху, словно рана, зияла огромная дыра,
устремленная в небо. Мария Георгиевна перекрестилась и прочла молитву:
«Ангеле Христов святый, к тебе припадая молюся, хранителю мой святый,
приданный мне за соблюдение души и телу моему грешному от святого
крещения…» Она вышла из развалин и столкнулась в дверях со старушкой,
которая странно на нее посмотрела и сказала: - Все будет хорошо,
доченька… Вот увидишь! Храни тебя Бог! Мария Георгиевна быстро пошла
по улице и вскоре оказалась дома. Месроп возвращался домой уже
затемно, перемазанный глиной, множество раз пропотевший и продрогший
за день в канавах. Он так сильно уставал, что временами полностью
замыкался и весь вечер, до самого сна, не ронял ни слова. Он тоже жил
напряженным ожиданием худшего, потому многое понимал, но оставался
смиренным. В этот вечер он тоже было замкнулся в себе, но вдруг,
взглянув на жену, спросил: - Мара! У тебя что-то сегодня произошло? -
Нет. Ничего особенного. С чего ты это взял? - ответила она. Месроп
опустил глаза и больше ничего в этот вечер не говорил. Она вязала ему
свитер на самодельных деревянных спицах, а он задумчиво сидел у печки
и грел замерзшие руки. Когда Месроп уснул, она взяла лист бумаги и при
свете лампы стала писать. Утром, на работе Мария Георгиевна обнаружила
большой букет белых роз на столе. Она посмотрела на них несколько
секунд и решительно вошла в кабинет Данченко. Поздоровавшись, она
протянула ему сложенный вдвое листок бумаги. Данченко взял его в руки,
развернул и прочитал. Это было ее заявление об увольнении с работы по
собственному желанию. Он повертел бумагу в руке и, не глядя на Марию
Георгиевну, написал резолюцию в углу: «Согласен». - Ну и как вы будете
жить дальше? Вы все равно можете в любой момент принять мое
предложение. Я подожду. Наверное, Данченко имел своих осведомителей,
которые докладывали ему о проблемах в жизни семьи Тарасовых. Иначе он
не был бы столь терпеливым. В то время среди новой элиты было модным
жениться на бывших аристократках. Эта своеобразная тенденция
появилась, в частности, и по причине разорения многих светских
барышень и их родителей. Мария Георгиевна не могла на это пойти. Она
ушла из департамента, оставив на столе розы и ничего не объяснив
сослуживцам. Дома она рассказала Месропу о своем поступке. Во время
рассказа Мария Георгиевна смотрела ему в глаза, пытаясь оценить
реакцию мужа. Он оставался невозмутимым и слушал ее спокойно. - Ну что
же, это еще один благородный поступок с твоей стороны, Мара. Я
наверняка этого не заслужил. Камень упал с сердца Марии Георгиевны.
Она стала весела и игрива, а вскоре устроилась на работу декоратором в
павильоне выставки народного хозяйства. Через две недели произошло
событие, которое окончательно положило конец опасениям семьи. Брали
банду в соседнем поселке. Операцией руководил лично Данченко. В
перестрелке с бандитами он был серьезно ранен и, не приходя в
сознание, скончался в городской больнице.
* * *
Дела в семье необъяснимым на первый взгляд образом начали
налаживаться. Месроп продолжал копать канавы под фундаменты бараков,
но, не удержавшись, стал подсказывать строителям, как лучше строить и
ставить стены. Помните, у него было архитектурное образование?
Строители стали к нему прислушиваться, и очень скоро его произвели в
прорабы, несмотря на статус ссыльного. Вскоре Месропа попросили
поработать в архитектурном управлении города и помочь с проектом новой
застройки. Его пригласили на должность инженера-строителя и по его
личным проектам начали застраивать улицы Новосибирска. Тарасовым дали
однокомнатную квартиру в центре города, а потом и двухкомнатную.
Архитектурное управление подписало ходатайство о помиловании Месропа,
и бумага ушла в Москву. Работать Марии Георгиевне уже было незачем.
Вскоре приехал Миша, вполне сформировавшийся юноша. Внешне он был
похож на мать, чем радовал и самого Месропа. Сын пошел в школу,
построенную по проекту отца, чем очень гордился. И наконец через пару
лет из Москвы пришел ответ с резолюцией о помиловании. А еще через год
Месропа назначили главным архитектором Новосибирского округа. Это было
самое престижное из всех возможных мест работы, которое мог занять в
это время беспартийный, да еще из «бывших». Месроп, впрочем, политикой
совершенно не интересовался, а всецело уходил в свое творчество. Он
стал одним из зачинателей нового советского стиля в архитектуре,
который впоследствии окрестят «сталинским ампиром». Этот стиль так
нравился власти, что каждый второй кирпичный дом на центральных улицах
Новосибирска был построен на такой манер. Месроп страдал туберкулезом
в закрытой форме и тромбофлебитом ног, болезнями, приобретенными в
канавах. Жить в Новосибирске становилось трудно из-за климата. В это
время туда приехал нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе.
Он был потрясен качеством и красотой возводимых домов и захотел лично
познакомиться с архитектором проектов. С первого же вечера они
чудесным образом понравились друг другу. Серго даже согласился
посетить дом Тарасова и, увидев Марию Георгиевну, был потрясен ее
красотой. - Я теперь понимаю, почему вы строите такие прекрасные дома!
При такой красавице жене очень легко обрести вдохновение! - сказал он
за столом. Серго Орджоникидзе был дворянского происхождения и
воспринял интеллигентную семью Тарасовых достаточно адекватно. А через
несколько часов он уже пригласил Месропа переехать в Тбилиси, с чем
тот с радостью согласился. Став главным архитектором города Тбилиси,
дед продолжил совершенствовать городское строительство. Марии
Георгиевне особенно приятно было оказаться в Тбилиси, где жили две ее
двоюродные сестры. Они были прекрасно устроены, и обе работали в
библиотеке. Мария Георгиевна к ним присоединилась на общественных
началах. Секрет благоустройства сестер оказался простым. Когда-то, еще
до Октябрьской революции, в маленьком грузинском городе Гори отец
сестер - брат Натальи Николаевны, помог молодому революционеру
укрываться от преследования полиции. Он поселил у себя молодого
человека с кавказскими усами и заботился о нем, как о родном сыне.
Этим человеком был Иосиф Джугашвили, Сталин. Когда семья сестер
оказалась в бедственном положении в Тбилиси и размещалась в маленькой
комнатке в коммунальной квартире, отец, не имевший работы и
подвергавшийся преследованиям, решился написать письмо в Кремль.
«Дорогой Coco! - начиналось его послание. - Мне хочется верить, что ты
вспомнишь обо мне…» Через несколько дней к дому, где жили сестры,
подъехала огромная легковая машина. Все подумали, что отца уже больше
не увидят, когда за ним закрылись двери автомобиля. Он сам решил, что
дорога лежит прямо в тюрьму, но на самом деле его повезли по улицам
Тбилиси, показывая одну за другой великолепные многокомнатные квартиры
в центре города. Он выбрал одну из них, с видом на Куру у подножия
горы Мтацминда. И с тех пор семья жила в пятикомнатной квартире,
получала специальный паек, которого не просто хватало не только на
жизнь, но еще и на задаривание продуктами всех соседей, что считалось
естественным на Кавказе. Дома по проектам Месропа строились на самых
главных улицах в Тбилиси. Особенно было приятно смотреть, как они
вырастали на проспекте Руставели, где так любили гулять Тарасовы. Им
тоже дали приличную квартиру в центре. Михаил уже ходил в старшие
классы школы, а Мария Георгиевна продолжала любить мужа и жить его
судьбой. Перед Отечественной войной Орджоникидзе неожиданно вызвал
Месропа в Москву. Освободилось место главного архитектора
Наркомтяжпрома, Серго вспомнил о Тарасове и настоял на том, чтобы его
перевели в Москву. Перевод был оформлен в порядке приказа, и, хотя
Тарасов оставался беспартийным, не подчиниться приказу было нельзя. В
Москве им выделили квартиру на Гоголевском бульваре, совсем недалеко
от переулка имени Фурманова, где находился родной дом бабушки,
конфискованный комиссаром. Мария Георгиевна с большим волнением прошла
по Сивцеву Вражку и, завернув налево, подошла к своему дому. Фурманов
умер в 1926 году, и теперь на доме висела мемориальная доска. Дом был
поделен на множество коммунальных квартир и перестроен внутри. Мария
Георгиевна постояла рядом, потрогала стену и отошла. Войти она так и
не решилась. Это только усилило бы печаль Марии Георгиевны. Месроп
продолжал успешно проектировать дома. Множество из них было построено
на Тверской улице, позже переименованной в улицу Горького. Но венцом
архитектурного творчества моего деда стало здание ВГИКа (Всесоюзного
государственного института кинематографии). Во время войны Месроп
получил освобождение от службы в армии. Он должен был постоянно
находиться в Москве и после каждой бомбежки составлять подробный
анализ разрушений зданий в центре города. Кроме того, по прямому указу
Сталина Месропа назначили в комитет по сооружению фортификационных
заграждений вокруг Москвы. Военная обстановка требовала полной
мобилизации сил. А здоровье Месропа быстро ухудшалось. Тяжело заболела
и Наталья Николаевна. Сын Михаил ушел на фронт добровольцем. Мария
Георгиевна сдавала кровь и стала почетным донором. Кроме того, это
давало прибавку к денежному довольствию семьи, которого не хватало на
всех. Ведь на ее содержании оказалась еще и семья младшей сестры
Элеоноры с больным мужем, а также две сестры ее мужа, не имевшие
продовольственных карточек. В мае 43-го умерла Наталья Николаевна.
Доставшиеся от нее в наследство несколько украшений Мария Георгиевна
отнесла в Торгсин. Была такая государственная скупка, где за копейки у
населения выкупали драгоценности и золото. Тогда произошла
удивительная история. Как-то, обратив внимание на большой серебряный
поднос, Мария Георгиевна решила и его отнести в Торгсин, хотя
понимала, что возьмут его как лом металла и больше нескольких десятков
копеек ожидать нельзя. Вместе с подносом она решила отнести и мамино
кольцо, которое лежало в коробке с нитками, было изготовлено из белого
металла с большим темно-зеленым камнем квадратной огранки. - Может
быть, и за него дадут пару копеек, - предположила Мария Георгиевна.
Она пошла в ближайшее отделение Торгсина и вначале протянула поднос.
Его взвесили и выдали двадцать семь копеек. Затем Мария Георгиевна, не
ожидая ничего примечательного, протянула оценщику кольцо. Тот взял его
в руки, повертел в пальцах и, нацепив большую лупу, уставился на
камень. Прошла минута. Оценщик периодически отрывался от камня и
поднимал взгляд на Марию Георгиевну, потом опять опускал голову и
кряхтя осматривал камень. - Откуда у вас эта вещь? - спросил он
наконец. - Досталась по наследству, после смерти мамы. - Тогда
подождите в зале одну минуточку. Оценщик вышел в служебную комнату
приемного пункта и вскоре появился обратно со своим коллегой. Тот тоже
стал осматривать кольцо в лупу и что-то при этом нашептывать
сослуживцу. Потом он резко взглянул на Марию Георгиевну и произнес: -
Вас девятьсот девяносто рублей за кольцо устраивает? - ? Хотя
названная сумма не укладывалась в воображении Марии Георгиевны, она
все же не потеряла самообладания и неожиданно для себя самой ответила:
- Нет, не устраивает. Верните кольцо. Служащий Торгсина покачал
головой и вернул кольцо. Это оказался изумруд редчайшего
темно-зеленого цвета, практически без изъянов и вкраплений, весом
почти тридцать пять карат. Мария Георгиевна бросилась в соседний
Торгсин. Она не понимала, что информация о кольце была уже передана по
всей сети Торгсинов, и, куда бы она ни обратилась, всюду уже были
готовы ее встретить. Поэтому в следующем Торгсине за кольцо предложили
только девятьсот восемьдесят восемь рублей, почти не изучая его в
лупу. Ей пришлось возвратиться в прежнее место и согласиться на
продажу. Семья и люди, находившиеся у них на иждивении, прожили на эти
деньги почти весь год. Моя бабушка Мария Георгиевна умерла в 1991
году, в последний год моей жизни в Москве, перед моей вынужденной
эмиграцией. Я не видел момента ее смерти. Медицинская сестра, которую
я нанял для ухода за бабушкой, справлялась с этим на дому, а в
больницу Марию Георгиевну не взяли. Им не нужна была лишняя статистика
смертей. А может быть, и по другой причине. Но даже предложенная мной
взятка не сработала. У бабушки был рак кожи, и открытая рана
кровоточила и излучала ужасный гнойный запах. Она умерла под утро, не
позвав меня и не разбудив медицинскую сестру, задремавшую рядом. Как
ни странно, об этом первой узнала соседка за стеной, граничившей с
комнатой бабушки. Там у них находилась кухня и на газовой плите
располагалась большущая коробка спичек. Соседка только что проснулась
и зашла на кухню, как вдруг коробка спичек буквально взорвалась на ее
глазах! Она почему-то подумала о Марии Георгиевне и позвонила к нам в
дверь. Когда мы зашли в комнату к бабушке, она уже была мертва. Если
верить синергетике, ее дух, вырвавшись из тела наружу, был настолько
сильным в этот момент, что зажег коробку спичек за стеной! Это самое
последнее воспоминание о ее жизни и смерти.

Гюстав ЛеБон, глава "Душа толпы"

Под словом "толпа" подразумевается в обыкновенном смысле собрание индивидов, какова бы ни была их национальность, профессия или пол и каковы бы ни были случайности, вызвавшие это собрание. Но с психологической точки зрения слово это получает уже совершенно другое значение. При известных условиях - и притом только при этих условиях - собрание людей имеет совершенно новые черты, отличающиеся от тех, которые характеризуют отдельных индивидов, входящих в состав этого собрания.
Сознательная личность исчезает, причем чувства и идеи всех отдельных единиц, образующих целое, именуемое толпой, принимают одно и то же направление. Образуется коллективная душа, имеющая, конечно, временный характер, но и очень определенные черты. Собрание в таких случаях становится тем, что я назвал бы, за неимением лучшего выражения, организованной толпой или толпой одухотворенной, составляющей единое существо и подчиняющейся закону духовного единства толпы.
Без всякого сомнения, одного факта случайного нахождения вместе многих индивидов недостаточно для того, чтобы они приобрели характер организованной толпы; для этого нужно влияние некоторых возбудителей, природу которых мы и постараемся определить.
Исчезновение сознательной личности и ориентирование чувств и мыслей в известном направлении - главные черты, характеризующие толпу, вступившую на путь организации, - не требуют непременного и одновременного присутствия нескольких индивидов в одном и том же месте. Тысячи индивидов, отделенных друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под влияние некоторых сильных эмоций или какого-нибудь великого национального события и приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы. Стоит какой-нибудь случайности свести этих индивидов вместе, чтобы все их действия и поступки немедленно приобрели характер действий и поступков толпы. В известные моменты даже шести человек достаточно, чтобы образовать одухотворенную толпу, между тем как в другое время сотня человек, случайно собравшихся вместе, при отсутствии необходимых условий, не образует подобной толпы. С другой стороны, целый народ под действием известных влияний иногда становится толпой, не представляя при этом собрания в собственном смысле этого слова. Одухотворенная толпа после своего образования приобретает общие черты - временные, но совершенно определенные. К этим общим чертам присоединяются частные, меняющиеся сообразно элементам, образующим толпу и могущим в свою очередь изменить ее духовный состав. Одухотворенная толпа может быть подвергнута известной классификации. Мы увидим далее, что разнокалиберная толпа, т.е. такая, которая состоит из разнородных элементов, имеет много общих черт с однородной толпой, т.е. такой, которая состоит из более или менее родственных элементов (секты, касты и классы). Рядом с этими общими чертами, однако, резко выступают особенности, которые дают возможность различать оба рода толпы.
Прежде чем говорить о различных категориях толпы, мы должны изучить ее общие черты и будем поступать, как натуралист, начинающий с описания общих признаков, существующих у всех индивидов одной семьи, и затем уже переходящий к частностям, позволяющим различать виды и роды этой семьи.
Не легко изобразить с точностью душу толпы, так как ее организация меняется не только сообразно расе и составу собраний, но и соответственно природе и силе возбудителей, которым подчиняются эти собрания. Впрочем, на такие же затруднения мы наталкиваемся и приступая к психологическому изучению отдельного индивида. Только в романах характер отдельных личностей не меняется в течение всей их жизни; в действительности же однообразие среды создает лишь кажущееся однообразие характеров. В другом месте я указал уже, что в каждой духовной организации заключаются такие задатки характера, которые тотчас же заявляют о своем существовании, как только в окружающей среде произойдет внезапная перемена. Так, например, среди наиболее суровых членов Конвента можно было встретить совершенно безобидных буржуа, которые при обыкновенных условиях, конечно, были бы простыми мирными гражданами, занимая должности нотариусов или судей. Когда гроза миновала, они вернулись к своему нормальному состоянию мирных буржуа, и Наполеон именно среди них нашел себе самых покорных слуг.
Не имея возможности изучить здесь все степени организации толпы, мы ограничимся преимущественно толпой, уже совершенно организованной. Таким образом, из нашего изложения будет видно лишь то, чем может быть толпа, но не то, чем она всегда бывает. Только в этой позднейшей фазе организации толпы среди неизменных и преобладающих основных черт расы выделяются новые специальные черты и происходит ориентирование чувств и мыслей собрания в одном и том же направлении, и только тогда обнаруживает свою силу вышеназванный психологический закон духовного единства толпы.
Некоторые психологические черты характера толпы общи у нее с изолированными индивидами; другие же, наоборот, присущи только ей одной и встречаются только в собраниях. Мы прежде всего рассмотрим именно эти специальные черты, для того чтобы лучше выяснить их важное значение.
Самый поразительный факт, наблюдающийся в одухотворенной толпе, следующий: каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у них образовался род коллективной души, заставляющей их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из них в отдельности. Существуют такие идеи и чувства, которые возникают и превращаются в действия лишь у индивидов, составляющих толпу. Одухотворенная толпа представляет собой временный организм, образовавшийся из разнородных элементов, на одно мгновение соединившихся вместе, подобно тому, как соединяются клетки, входящие в состав живого тела и образующие посредством этого соединения новое существо, обладающее свойствами, отличающимися от тех, которыми обладает каждая клетка в отдельности.
Вопреки мнению, встречающемуся, к нашему удивлению, у такого проницательного философа, как Герберт Спенсер, в агрегате, образующем толпу, нет ни суммы, ни среднего входящих в состав ее элементов, но существует комбинация этих элементов и образование новых свойств, подобно тому, как это происходит в химии при сочетании некоторых элементов, оснований и кислот, например, образующих новое тело, обладающее совершенно иными свойствами, чем те, которыми обладают элементы, послужившие для его образования.
Не трудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы. Для того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны вспомнить одно из положений современной психологии, а именно то, что явления бессознательного играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но и в отправлениях ума. Сознательная жизнь ума составляет лишь очень малую часть по сравнению с его бессознательной жизнью.
Самый тонкий аналитик, самый проницательный наблюдатель в состоянии подметить лишь очень небольшое число бессознательных двигателей, которым он повинуется. Наши сознательные поступки вытекают из субстрата бессознательного, создаваемого в особенности влияниями наследственности. В этом субстрате заключается бесчисленные наследственные остатки, составляющие собственно душу расы. Кроме открыто признаваемых нами причин, руководящих нашими действиями, существуют еще тайные причины, в которых мы не признаемся, но за этими тайными причинами есть еще более тайные, потому что они неизвестны нам самим. Большинство наших ежедневных действий вызывается скрытыми двигателями, ускользающими от нашего наблюдения.
Элементы бессознательного, образующие душу расы, именно и являются причиной сходства индивидов этой расы, отличающихся друг от друга главным образом элементами сознательного, - тем, что составляет плод воспитания или же результат исключительной наследственности. Самые несходные между собой по своему . уму люди могут обладать одинаковыми страстями, инстинктами и чувствами; и во всем, что касается чувства, религии, политики, морали, привязанностей и антипатий и т.п., люди самые знаменитые только очень редко возвышаются над уровнем самых обыкновенных индивидов. Между великим математиком и его сапожником может существовать целая пропасть с точки зрения интеллектуальной жизни, но с точки зрения характера между ними часто не замечается никакой разницы или же очень небольшая.
Эти общие качества характера, управляемые бессознательным и существующие в почти одинаковой степени у большинства нормальных индивидов расы, соединяются вместе в толпе. В коллективной душе интеллектуальные способности индивидов и, следовательно, их индивидуальность исчезают; разнородное утопает в однородном, и берут верх бессознательные качества.
Такое именно соединение заурядных качеств в толпе и объясняет нам, почему толпа никогда не может выполнить действия, требующие возвышенного ума. Решения, касающиеся общих интересов, принятые собранием даже знаменитых людей в области разных специальностей, мало все-таки отличаются от решений, принятых собранием глупцов, так как и в том и в другом случае соединяются не какие-нибудь выдающиеся качества, а только заурядные, встречающиеся у всех. В толпе может происходить накопление только глупости, а не ума. "Весь мир", как это часто принято говорить, никак не может быть умнее Вольтера, а наоборот, Вольте? умнее, нежели "весь мир", если под этим словом надо понимать толпу.
Если бы индивиды в толпе ограничивались только соединением заурядных качеств, которыми обладает каждый из них в отдельности, то мы имели бы среднюю величину, а никак не образование новых черт. Каким же образом возникают эти новые черты? Вот этим то вопросом мы и займемся теперь.
Появление этих новых специальных черт, характерных для толпы и притом не встречающихся у отдельных индивидов, входящих в ее состав, обусловливается различными причинами. Первая из них заключается в том, что индивид в толпе приобретает, благодаря только численности, сознание непреодолимой силы, и это сознание дозволяет ему поддаваться таким инстинктам, которым он никогда не дает волю, когда бывает один. В толпе же он менее склонен обуздывать эти инстинкты, потому что толпа анонимна и не несет на себе ответственности. Чувство ответственности, сдерживающее всегда отдельных индивидов, совершенно исчезает в толпе.
Вторая причина - заразительность или зараза также способствует образованию в толпе специальных свойств и определяет их направление. Зараза представляет собой такое явление, которое легко указать, но не объяснить; ее надо причислить к разряду гипнотических явлений, к которым мы сейчас перейдем. В толпе всякое чувство, всякое действие заразительно, и притом в такой степени, что индивид очень легко приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. Подобное поведение, однако, противоречит человеческой природе, и потому человек способен на него лишь тогда, когда он составляет частицу толпы.
Третья причина, и притом самая главная, обусловливающая появление у индивидов в толпе таких специальных свойств, которые могут не встречаться у них в изолированном положении, - это восприимчивость к внушению; зараза, о которой мы только что говорили, служит лишь следствием этой восприимчивости. Чтобы понять это явление, следует припомнить некоторые новейшие открытия физиологии. Мы знаем теперь, что различными способами можно привести индивида в такое состояние, когда у него исчезает сознательная личность, и он подчиняется всем внушениям лица, заставившего его прийти в это состояние, совершая по его приказанию поступки, часто совершенно противоречащие его личному характеру и привычкам. Наблюдения же указывают, что индивид, пробыв несколько времени среди действующей толпы, под влиянием ли токов, исходящих от этой толпы, или каких-либо других причин - неизвестно, приходит скоро в такое состояние, которое очень напоминает состояние загипнотизированного субъекта. Такой субъект вследствие парализованности своей сознательной мозговой жизни становится рабом бессознательной деятельности своего спинного мозга, которой гипнотизер управляет по своему произволу. Сознательная личность у загипнотизированного совершенно исчезает, так же как воля и рассудок, и все чувства и мысли направляются волей гипнотизера.
Таково же приблизительно положение индивида, составляющего частицу одухотворенной толпы. Он уже не сознает своих поступков, и у него, как у загипнотизированного, одни способности исчезают, другие же доходят до крайней степени напряжения. Под влиянием внушения такой субъект будет совершать известные действия с неудержимой стремительностью; в толпе же эта неудержимая стремительность проявляется с еще большей силой, так как влияние внушения, одинакового для всех, увеличивается путем взаимности. Люди, обладающие достаточно сильной индивидуальностью, чтобы противиться внушению, в толпе слишком малочисленны, и потому не в состоянии бороться с течением. Самое большее, что они могут сделать, - это отвлечь толпу посредством какого-нибудь нового внушения. Так, например, удачное слово, какой-нибудь образ, вызванный кстати в воображении толпы, отвлекали ее иной раз от самых кровожадных поступков.
Итак, исчезновение сознательной личности, преобладание личности бессознательной, одинаковое направление чувств и идей, определяемое внушением, и стремление превратить немедленно в действия внушенные идеи - вот главные черты, характеризующие индивида в толпе. Он уже перестает быть самим собой и становится автоматом, у которого своей воли не существует.
Таким образом, становясь частицей организованной толпы, человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком; в толпе - это варвар, т.е. существо инстинктивное. У него обнаруживается склонность к произволу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и героизму, свойственным первобытному человеку, сходство с которым еще более усиливается тем, что человек в толпе чрезвычайно легко подчиняется словам и представлениям, не оказавшим бы на него в изолированном положении никакого влияния, и совершает поступки, явно противоречащие и его интересам, и его привычкам. Индивид в толпе - это песчинка среди массы других песчинок, вздымаемых и уносимых ветром. Благодаря именно этому свойству толпы, нам приходится иной раз наблюдать, что присяжные выносят приговор, который каждый из них в отдельности никогда бы не произнес; мы видим, что парламентские собрания соглашаются на такие мероприятия и законы, которые осудил бы каждый из членов этого собрания в отдельности. Члены Конвента, взятые отдельно, были просвещенными буржуа, имевшими мирные привычки. Но, соединившись в толпу, они уже без всякого колебания принимали самые свирепые предложения и отсылали на гильотину людей, совершенно невинных; в довершение они отказались от своей неприкосновенности, вопреки своим собственным интересам, и сами себя наказывали.
Но не одними только поступками индивид в толпе отличается от самого же себя в изолированном положении.
Прежде чем он потеряет всякую независимость, в его идеях и чувствах должно произойти изменение, и притом настолько глубокое, что оно может превратить скупого в расточительного, скептика - в верующего, честного человека - в преступника, труса - в героя. Отречение от всех своих привилегий, вотированное аристократией под влиянием энтузиазма в знаменитую ночь 4 августа 1789 года, никогда не было бы принято ни одним из ее членов в отдельности.
Из всего вышесказанного мы делаем вывод, что толпа в интеллектуальном отношении всегда стоит ниже изолированного индивида, но с точки зрения чувств и поступков, вызываемых этими чувствами, она может быть лучше или хуже его, смотря по обстоятельствам. Все зависит от того, какому внушению повинуется толпа. Именно это обстоятельство упускали совершенно из виду все писатели, изучавшие толпу лишь с точки зрения ее преступности.
Толпа часто бывает преступна - это правда, но часто также она бывает героична. Толпа пойдет на смерть ради торжества какого-нибудь верования или идеи; в толпе можно пробудить энтузиазм и заставить ее, ради славы и чести, идти без хлеба и оружия, как во времена крестовых походов, освобождать Гроб Господен из рук неверных, или же, как в 93-м году, защищать родную землю. Это героизм, несколько бессознательный, конечно, но именно при его то помощи и делается история. Если бы на счет народам ставились только одни великие дела, хладнокровно обдуманные, то в мировых списках их значилось бы весьма немного.